Правозащитница из Дагестана Светлана Анохина признана одной из самых влиятельных женщин в 2024 году. Такой список составила британская вещательная корпорация Би-би-си, в него попали 100 активисток, политиков, артисток, предпринимательниц, которые повлияли на изменения в мире, достигли высот в карьере, стали первопроходцами в различных сферах или вдохновили на изменения.
Анохина – соосновательница кризисной группы "Марем", которая помогает пострадавшим от домашнего насилия женщинам на Северном Кавказе. В 2021 году она была вынуждена покинуть Россию после нападения на убежище группы в Махачкале, позднее на правозащитницу завели уголовное дело из-за ее антивоенной позиции.
Как война и эмиграция отразились на работе "Марем", как мировое сообщество воспринимает защиту прав женщин на Северном Кавказе и кто кого спасает на самом деле – в интервью Светланы Анохиной для сайта Кавказ.Реалии.
– Попадание в список самых влиятельных женщин в мире стало для вас неожиданностью?
– Нет, мне сообщили, что моя кандидатура была предложена, и попросили моего согласия для включения в список – без согласия там никого не указывали. У меня поначалу была рефлексия: кого и на что я могу вдохновить? И на что я могу повлиять, если мы с локальной северо-кавказской проблемой не можем справиться? А потом я просто пересмотрела свой подход.
Я не расцениваю это как мое личное достижение. Меня же не за какие-то мои личные заслуги туда выдвинули, это скорее общая заслуга всей команды. Включение в список – это возможность рассказать о нашей работе и проблемах на огромную аудиторию. И чего я тут жмурюсь, кривлю физиономию и стесняюсь. Нет, то, что мы делаем, – очень важно.
– Как вы в "Марем" пережили этот год?
– Тяжко. Основная часть команды вне России, вне Северного Кавказа, и, сколько ты ни будешь на связи с людьми оттуда, все равно не можешь отследить какие-то важные детали. Для меня лично это тяжело вдвойне, потому что я же еще и редактор сайта "Даптар", где мы пишем о кавказских женщинах. Для меня отрыв от "земли" – это достаточно тяжелая штука.
– Сколько за год, с ноябрь по ноябрь, вам удалось провести эвакуаций?
– 19 эвакуаций – 22 человека. В основном из Чечни, Ингушетии, Дагестана.
Это одна из наших больших проблем: часто бегут девушки, которым бежать не надо
– Это больше, чем до начала полномасштабной войны против Украины?
– Уровень тот же, но обращений стало больше. Не знаю, насколько это коррелируется с войной. Из наших заявительниц только одна рассказала, что брат вернулся с войны и стал избивать еще сильнее. Никто не сказал, что все было нормально, а потом война все перевернула. Нет, уровень насилия был примерно таким же, как и сейчас, но теперь оно поддерживается на государственном уровне. Человек, вернувшийся с войны, может убить любого и уже на этапе следствия заключить контракт и уйти на войну убивать дальше. Стало больше безнаказанности.
– 22 человека за 19 эвакуаций – то есть иногда из семьи бегут сразу несколько человек?
– Да, например, мать и ребенок, подружки, сестры. Их могут в семье не бить, а просто день за днем говорить: "Ты ничтожество. Ты выйдешь замуж за вот этого вот прекрасного усатого парня, потому что он из хорошей семьи". И если ты начинаешь сопротивляться, оказываешься в безвоздушном пространстве. Умение спорить и отстаивать свое мнение у девочек на Кавказе не воспитывают – воспитывают послушание. И тогда эти девочки не видят другого способа вырваться, кроме побега.
Это одна из наших больших проблем: часто бегут девушки, которым бежать не надо. Они не умеют себя отстаивать, не могут сказать: "Мама, папа, вы с ума посходили, что ли? Я вот за этого Гаджишку вообще никогда замуж не выйду!" Я стараюсь говорить с родственниками девушек, если они на меня выходят. Иногда, оказывается, они и не знали, что сбежавшая была против [их действий] – не сопротивлялась, не отбивалась, не рыдала, не говорила "нет".
– Вы пытаетесь повлиять на подопечных в этом плане до побега?
– Мы всегда много говорим, перед тем как вывезти, ищем разные пути решения. Потому что побег – это всегда травмы. Это всегда очень тяжело, особенно если бежать приходится в другую страну.
Иногда эти решения находятся. У нас была молодая женщина, никакие наши предложения не сработали, поэтому для нее уже был куплен билет. В день вылета она написала, что передумала и попробует еще один вариант. Она обратилась к отцу, на которого не рассчитывала, ведь он давно не жил в семье, и тот сразу отозвался, позвал ее жить к себе.
– В историях домашнего насилия кажется, что побег – это свобода и счастливый финал. На это и начало более трудной истории?
– Да, конечно. Мы понимаем, с какими проблемами столкнется девушка и с какими столкнемся мы. Ведь нельзя человека просто куда-то вывезти, подержать там недельку-две и выпустить в огромный незнакомый мир. Это работа с психологами, социальная поддержка. У нас появилась возможность выдавать [подопечным] стипендии на пару месяцев, но этого все равно мало.
Абсолютно вся жизнь меняется: вчера была "оранжерейный цветочек", который да, лупили, но он не думал о бытовых проблемах. А тут все накатывает: и постоянные страхи, что поймают и убьют, и страх одиночества. Если речь идет об эвакуации в другую страну, там этих страхов в 25 раз больше.
– Те, кто вернулись в семью после насилия и побега, – что ими двигало?
– Бывает, что человек просто потерял бдительность. Мы же не против, чтобы подопечные общались с близкими – это вообще очень поддерживающая штука, хорошо бы связь с родственниками сохранить. Но когда девушки уезжают от непосредственной угрозы, они очень быстро о ней забывают. Думают, что теперь семья все поняла, насилие прекратится, и иногда соглашаются на встречу, где, как правило, у них немедленно отнимают телефоны и документы.
Были девушки, которые возвращались сами сознательно, потому что устали, потому что страшно. Это счастье, если они остаются с нами на связи и мы знаем, что у них все хорошо, но чаще всего они просто пропадают.
Практически все девочки на Кавказе умеют готовить, приучены с детства к труду по дому, у некоторых есть дипломы и какие-то навыки работы. Но они все равно привыкли жить в семье, где все важные вопросы решаются другими. Тут такая дихотомия: с одной стороны, родные тебя защитят, помогут, если у тебя какая-то беда; с другой стороны, эта же родня получает право тебя [неценз. бить]. Никто не хочет, чтобы его дочка, сестра, племянница сбежала из семьи. Но как с этим работать, если они не пытаются говорить с девушками, только запугивают.
К нам обращаются замужние молодые девушки: "Я не могу уже с мужем жить, он меня избивает, издевается надо мной. Но будет еще хуже, если меня вернут родителям, потому что меня там просто сживут со света". Вот это нормально? Когда по сравнению с родной семьей даже этот муж, избивающий и терзающий, выглядит лучше.
– После громких дел, например Халимат Тарамовой, Лейлы Гиреевой, узнаваемость "Марем" выросла. По вашим ощущениям, как вашу работу оценивают в мире?
– Я не знаю. Недавно я была на конференции в Гааге с антивоенной повесткой. Мы говорили о женщинах – как они живут в мире, который стал совершенно сумасшедшим. Я показывала наш проект "Символ свободы" о беглянках с Кавказа, и, хотя там были английские субтитры, я поняла, что люди не догоняют. Я рассказывала про Седу Сулейманову, что она, предположительно, убита родственниками при попустительстве и помощи силовиков. После этой истории люди на конференции спрашивали: "А что, если в полицию обратиться?"
Наверное, в мире думают, что Северный Кавказ – это какая-то отдельная страна, где все ужасно, но если выехать в центральную Россию, то все будет [неценз. очень хорошо]. За последнее время мы написали несколько писем с поддержкой женщин, которым отказывают в убежище в Европе. Власти говорят: "Ну, мы же вас депортируем не в Чечню, в России вы сможете спокойно жить в другом регионе и никак не сталкиваться с вашими родственниками". Они просто не понимают: как только женщина оказывается на территории России, никакие защитные механизмы не действуют.
Пока еще совсем не свалило, я буду делать то, что делала, хотя бы из упрямства
– В таком положении, когда сталкиваешься с тотальным непониманием, когда девушки, вопреки всему, возвращаются к насильникам, на что опираетесь вы? Что вам помогает не опускать руки?
– А кто сказал, что я их не опускаю? Я их не поднимаю! (смеется) Здесь есть вопрос, кто кого спасает: скорее они меня – я от них подпитываюсь. Когда смотрю на этих отважных, очень умных, совершенно безбашенных и очень рвущихся к жизни и свободе девчонок, думаю, что все не зря.
Когда началась война [против Украины], меня спасли, наверно, только обращения за помощью, которые продолжали приходить. Потому что на меня эта новость о войне так обрушилась, что я выкинула все свои жесткие диски, которые вывезла в Грузию до этого. Жизнь тогда закончилась. Я стояла на своем прекрасном балконе и думала, что, в общем-то, нужно немного – просто перегнуться через перила.
Жить в мире, где моя страна напала на соседа, на другую страну, в которой живет моя дочка, невозможно. Невозможно думать, что практически в каждой семье моих дагестанских друзей есть люди, которые радостно отправились воевать, убивать, грабить и насиловать. Эта мысль меня отравляла. И если меня что-то и остановило, то это были обращения, в которых был конкретный человек, которому я, вот такая слабая, растерянная, могла чем-то помочь.
– Одним из главных критериев для составителей списка самых влиятельных женщин этого года стало слово "стойкость". Вы вынуждены были уехать из страны еще до войны, в 2021 году, когда была раскрыта кризисная квартира "Марем" в Махачкале и силовики силой забрали вашу подопечную Халимат Тарамову. Эмиграция требует от вас стойкости? Как вы ее переживаете?
– Плохо. Мне много лет, 63-й год. Оказаться в чужой стране без знания языка, без каких-то навыков, которые могли бы быть здесь применимыми, с не очень хорошим здоровьем – у меня был инфаркт в 2020 году – это сложно.
Я не знаю, что такое стойкость, вот упрямство – да. Пока у меня есть какие-то силы, пока еще совсем не свалило, я буду делать то, что делала, хотя бы из упрямства. В конце концов, я родилась в Дагестане, у нас не принято давать заднюю, это стыдно.
– Уголовное дело, которое на вас завели в прошлом году по статье о "фейках" про российскую армию, добавило вам упрямства?
– Конечно (смеется). Но это одновременно и облегчило ситуацию – у меня нет пути назад. В апреле 2022 года у меня заканчивалась аренда квартиры в Грузии, и я планировала вернуться в Россию. Но когда началась война, для меня эта территория стала отравленной, я не могла вернуться в страну, которая так [нецен. обалдела]. А теперь, даже если я захочу, никак не могу вернуться – я не хочу в тюрьму. Так что нужно "поблагодарить" силовиков, мне путь к отступлению отрезан.
– Можно ли сказать, что стойкость или упрямство из-за вашей работы вынуждены проявлять не только вы, но и ваши близкие?
– Иногда меня спрашивают, как я переношу упреки со стороны близких, которым из-за меня достается. Вот к моей 95-летней маме ходят менты, дочку тягают на какие-то допросы, но никто из них ни разу меня ни в чем не упрекнул. Я не знаю, как бы я себя почувствовала, если бы это случилось. Хотя я понимаю, что проблемы из-за меня есть – да, стойкость приходится им проявлять, но какой у них выбор? Публично отречься от меня, как в сталинские времена? Это ничего не даст.
Я уехала в 2021 году, а в 2024-м к моей маме пришла полиция брать ДНК, ее образец слюны. При этом мне вменяют в вину два поста в инстаграме – с чем они собираются сверять это ДНК, объясните мне? Я эти посты кровью писала или слюной? Абсолютно бессмысленные действия [силовиков], но очень напряжные для мамы, конечно. И внучкам, наверное, будет тяжело, их у меня три, и пока непонятно, как на них отразится моя история.
Но Дагестан оказался не таким оголтелым, как можно было предположить: пока девчонок никто не трогает из-за меня, не травит, не ущемляет.
– Список влиятельных людей – женский. Согласны ли вы, что главная роль в изменениях, правозащите, борьбе сейчас именно у женщин?
– Мы кавказская команда, которая работает по вопросам защиты прав женщин. И тем не менее нам очень часто помогают и донатят мужчины. Для меня это каждый раз такая радость, а потом я думаю: "Ты совсем идиотка что ли? Почему ты радуешься этому особенно? Это же должно быть нормой!" Но моя реакция все равно показывает: что бы я там ни говорила о норме, надо понимать, что права для женщин – это одновременно отъем привилегий у мужчин. Поэтому мы очень ценим своих коллег-мужчин, тех, кто нас поддерживает, даже если не публично, кто пишет в личку или предлагает помощь. Это очень круто.
А вообще я люблю мужчин – может быть, это странно услышать от феминистки. Ненависть я испытываю по отношению к конкретным случаям и конкретным людям, а мужчин в целом очень люблю, я была замужем четыре раза (смеется).
– Мы говорим с вами в декабре. Пожелаете что-нибудь себе и всем в новом году?
– В последнее время я заметила за собой, что, пролистывая посты в фейсбуке и инстаграме, у меня часто не хватает сил на комментарии или ответы, поэтому я ставлю лайки. Раньше просто нажимала кнопочку, и там такой обычный лайк вырисовывался. А сейчас я оставлю смайлик с объятиями. Для меня стал очень важен этот кругляш обнимательный. А людям, которым нельзя его поставить, но надо поздравить, я пишу одно: "Мира и радости".
- В список "100 женщин" Би-би-си из российских граждан попала также бывшая глава штаба Навального в Уфе Лилия Чанышева. В 2021 году ее приговорили к девяти годам и шести месяцам лишения свободы по делу об экстремистском сообществе. В августе 2024 года Чанышева вышла на свободу в рамках обмена заключенными между Россией и странами Запада.
- В списке также лауреат Нобелевской премии мира Надя Мурад, жертва изнасилования и активистка Жизель Пелико, певица Рэй, художница Трейси Эмин, активистка по борьбе с изменением климата Аденике Оладосу и писательница Кристина Ривера Гарса.
- За половину 2024 года на Северном Кавказе потерпевшими от преступлений признаны почти десять тысяч женщин – это максимальный показатель за восемь последних лет. При этом правозащитники сообщали об ухудшении ситуации с защитой прав женщин в республиках: к такому выводу они пришли после мониторинга судебных дел. Редакция Кавказ.Реалии разбирает ситуацию и рассказывает о работе кризисных организаций в регионе.
Форум