С началом полномасштабной войны в Украине "Левада-центр" регулярно задает россиянам вопрос, какие чувства у них вызывают военные действия России. Доля тех, кто испытывает стыд, ни разу не превысила 8% – это максимум, зафиксированный в июне 2023 года. В начале войны стыдно было 5% россиян, к июню 2024 года эта цифра уменьшилась до 4%. В то же время, когда появился мифический шанс на президентство Надеждина и россияне выстраивались в бесконечные очереди у пунктов сбора подписей в его поддержку, они говорили, что их привело туда чувство стыда. О том, почему стыд отдельных россиян не стал основой массового антивоенного движения, журналист Сибирь.Реалии поговорил с историком Алексеем Голубевым.
Алексей Голубев – доцент (Associate Professor) Хьюстонского университета, занимается исследованиями советской и постсоветской истории. В сферу его интересов входит история эмоций, в частности национальной гордости и стыда. Этой теме посвящены его статьи "Западный наблюдатель и западный взгляд в аффективном менеджменте советской субъективности" и "Стыд за нацию: аффективная идентификация и политическое высказывание в России начала XXI века", в которых он рассматривает социальную природу и мобилизационный эффект стыда как политической эмоции.
Историк Алексей Голубев
– Алексей Валерьевич, у вас есть предположения, почему подавляющему большинству россиян не стыдно за войну, развязанную Россией против Украины?
– Тут необходимо небольшое терминологическое отступление. Одна из самых известных антропологинь XX века Рут Бенедикт в годы Второй мировой войны изучала культуру Японии и изложила свои наблюдения в знаменитой книге "Хризантема и меч". Она описывает Японию как культуру стыда, где эта эмоция играет основную социально регулирующую роль, и противопоставляет ее культурам вины, к которым относит христианские культуры, в том числе Америку. И стыд, и вина могут вызывать чувство персональной и коллективной ответственности за происходящее, но структурно они совершенно различные. Стыд – визуальная эмоция, основанная на уязвимости внешнему взгляду. Стыдно перед кем-то. Вина, в свою очередь, не зависит от внешнего наблюдателя, это, в первую очередь, внутреннее ощущение.
Так вот, относительно вины, мне кажется, ответ довольно очевиден. Если мы думаем про Россию в категориях империи, что ведет к пониманию войны против Украины в терминах империалистической войны, то в истории, по-моему, нет ни одного случая, когда население империи, ведущей подобную войну, за нее бы стыдилось.
Британия как огромная колониальная империя вела империалистические войны по всему миру. Чувствует ли среднестатистический британец стыд за эти войны? Нет. Даже люди, обладающие высоким культурным капиталом, не испытывают за них стыда. Они могут чувствовать ответственность, но не стыд.
Французские военные в Алжире в годы войны
Франция, к примеру, начала войну в Алжире в 1954 году, сразу после того, как ушла из Вьетнама. По мнению французских историков, во время войны погибло полмиллиона человек, а по данным алжирской стороны – от миллиона до полутора. То есть Франция ответственна за смерть каждого двадцатого или каждого десятого алжирца. Но чувствовали ли французы стыд за действия своего правительства в Алжире? Нет. Чувствуют ли сейчас? Тоже нет.
– Можно ли называть войну в Украине исключительно империалистической и пытаться объяснять так отсутствие стыда? Эта война ведется в XXI веке, в принципиально ином информационном пространстве, с применением Россией ядерного шантажа, и при этом даже цели этой войны российскими властями для российского общества до сих пор никак толком не обозначены. Разве эта война похожа на империалистические войны прошлого?
– Контекст, конечно, всегда меняется. Завоевание Алжира в XIX веке отличалось от алжирской войны за независимость в ХХ веке. И то, и другое отличается от полномасштабной войны в Украине. Но базовые структурные факторы остаются, даже когда меняется риторическое оформление. Начиная с национального состава российских войск, вопроса о разделах сфер влияния между военными блоками, участия внешних игроков (США, Евросоюз, Китай) и отсылок к завоевательным войнам Екатерины II, по результатам которых Крым и Восточная Украина вошли в состав Российской империи. Для меня как для историка это маркеры империалистической войны.
– И все же корректно ли сравнивать произошедшее в Буче и Мариуполе с колониальными войнами в Алжире? Тем более что война в Украине – это ведь нападение на родственный народ…
– "Родственный народ" – это не термин, а метафора из времен романтического национализма, переносящая семейное родство на отношения между группами людей, связанных другими принципами (родственные языки, общая религия, период сосуществования в одном государстве и т. д.). И в этом плане она заведомо манипулятивна, что можно легко проверить, если начать подставлять в эту метафору не русских, а другие народы Российской Федерации. Являются ли родственными народами украинцы и якуты? Русские и якуты? Украинцы, русские и татары? С украинской стороны, что характерно, она не используется и вряд ли будет когда-либо использоваться.
К вопросу об исторических аналогиях. Когда Франция вела войну за удержание Алжира, по ее конституции он был не колонией, а неотъемлемой частью собственно Франции. И массовые – и хорошо задокументированные – преступления против "собственного" гражданского населения французская армия осуществляла на "своей земле". Так что метафоры "общности" и "родственности" еще никогда не предотвращали насилие. "Медуза" еще в прошлом году разместила материал американского историка Тодда Шепарда, где он подробно рефлексирует над этой исторической аналогией.
– Хорошо, пусть всем народам не стыдно за империалистические войны. Но не кажется ли вам, что у российского общества есть своя специфика, которая, возможно определяет и отношение к стыду: на протяжении десятков лет власть как будто неплохо потрудилась над тем, чтобы у россиян атрофировалось чувство стыда. Век убогого коммунального быта, репрессий, насилия и доносов ведь способствовал искоренению стыда в советском и постсоветском человеке?
– Власть никогда не трудилась над атрофированием чувства стыда. Наоборот, стыд вполне осознанно инструментализировался для социального контроля, начиная с контроля сексуальности советских граждан, особенно женщин. Игорь Кон писал про это в книге "Клубничка на березке". И другие авторы, занимающиеся историей женщин в СССР, много над этим работали: как советские учителя и доктора сформировали культуру стыда по отношению к внебрачным связям и беременностям.
Между государственным насилием и культурами стыда есть связь, но она не причинно-следственная, и этот вектор никогда не был направлен на уничтожение стыда. Вспомните другой феномен – "показуху" в отношении иностранцев. Она вся была выстроена на понимании того, что демонстрация недостойных сторон советской жизни обернется национальным стыдом. Отсюда все эти инструкции перед поездками за границу, чтобы советский турист ни в коем случае не опозорил моральный облик советского человека. Это настолько советская фраза, что ее и на английский сложно перевести. Так что о каком-то атрофировании чувства стыда в советское время говорить сложно.
– А в постсоветское? Путинская власть годами развращала общество, внушала и доказывала, что все продается и покупается. Разве это развращение не играет роли в атрофии чувства стыда? Может, поэтому сейчас никому не стыдно даже по сути продавать на войну за деньги своих детей и мужей? И разве в отсутствии стыда не играют огромную роль и запугивание, и пропаганда? Вот, возможно, выключи сейчас в России телевизор, перестань платить гробовые и гнать мужчин на войну – и все тут же забудут, что они воевали за империю…
– Боюсь, ситуация сложнее. Ваш вопрос подразумевает, что испытывать стыд – это естественное чувство, и это действительно так, но только для сугубо индивидуальных ситуаций. Как только мы начинаем говорить про коллективные эмоции – а стыд за нацию является коллективной эмоцией по умолчанию, – они всегда являются историческими продуктами. Национальный стыд возникает только вместе с романтическим национализмом в начале XIX века. Ни в античности, ни в Средневековье, ни даже в раннее Новое время за нации не стыдились, потому что наций-то собственно и не было.
Чтобы некая эмоция – особенно такая комплексная эмоция, как стыд, – начала действовать в социальном масштабе, необходима большая подготовительная работа. Стихийно, сама по себе, она не возникнет. В истории мы не видим примеров, когда стыд возникал бы стихийно. Национальный стыд – это эмоция, над конструированием которой работает большое количество активистов. Обычно это происходит через массив публицистических текстов и выступлений, где формируется некая значимая внешняя фигура или аудитория, перед которой должно быть стыдно. Это может быть международное сообщество, могут быть "будущие поколения", может быть некий моральный авторитет.
Президент РФ Владимир Путин награждает главного редактора телеканала RT, главного редактора медиагруппы "Россия сегодня" Маргариту Симоньян орденом Почета. Москва, 20 декабря 2022 года
– Известны всего два случая, когда национальный стыд стал заметной аффективной реакцией на колониальную политику. Первый – в Австралии, где консервативное правительство в конце 1990-х годов отказалось извиняться перед аборигенами за геноцид. И тогда множество активистов, принадлежащих к партиям левого толка, начали публиковать "книги прощения". Они использовали эмоцию стыда – в их случае референтом, перед которым стыдно, было международное сообщество – для социальной мобилизации и добились своего: в 2008 г. лейбористское правительство Австралии принесло официальные извинения коренному населению Австралии.
Второй случай был в Канаде около десяти лет назад. Там эмоция стыда была важным фактором в создании большой комиссии по исторической правде и примирению. Эта комиссия признала: то, что канадское государство делало с коренными народами Канады, – это была форма геноцида. Я не знаю других примеров, когда именно стыд мобилизовал бы общество против той или иной ситуации.
– Откуда известно, что в Австралии и Канаде был именно общенациональный стыд? Почему в такой ситуации важно испытывать именно стыд, а не вину?
– Выражения этой эмоции приняли общенациональный характер, то есть мы вполне можем рассуждать о ней в этих категориях. А почему был важен именно стыд (только не вместо, а вместе с чувством вины) – потому что они обладают разным мобилизационным потенциалом. Стыд более аффективен, вина более рефлексивна.
– Оба этих случая связаны со стыдом за прошлое. А были прецеденты, когда в обществе возникало массовое чувство стыда за происходящее прямо сейчас?
– Да, но не так, как нам бы этого хотелось. Если вернуться к Рут Бенедикт – они описала, как в японской культуре, в контексте Второй мировой войны, мы действительно видим постоянное использование стыда для мобилизации населения, но… Япония совершила массу преступлений во время войны. Однако ни разу эмоция стыда не была использована для того, чтобы японцы устыдились своих преступлений. Она всегда была инструментом для того, чтобы японские солдаты лучше воевали. Им говорили, например, что если вы не проявите героизм, то американцы снимут кино про то, какие вы слабые солдаты, и покажут в Нью-Йорке. То есть эмоция стыда в данном случае инструментализировалась государством для того, чтобы усилить в обществе мобилизационный потенциал.
– Почему российское государство не пытается тогда использовать чувство стыда для провоенной мобилизации общества на фоне, например, событий в Курске?
– Военкоры постоянно пытаются апеллировать к опыту мобилизации 1941 года, твердят о народном ополчении, отрядах самообороны и т. д. Снизу есть это желание – сформировать более сильный аффективный режим для национальной мобилизации.
Государство действительно могло бы объявить чрезвычайную ситуацию и бросить клич: "Вот вам оружие, записывайтесь добровольцами". В общем, сделать то же, что сделала Украина, когда началась полномасштабная война. Но, вероятно, государство опасается утратить контроль над общественными настроениями. Оно боится, что оружие, которое окажется в руках добровольцев, в какой-то момент будет использовано не против украинской армии, а против него самого. И как мне кажется, эта неуверенность в своей способности контролировать сильные аффекты и социальные эмоции отчасти объясняет не только то, почему политическое руководство России не пытается использовать аффективные формы общественной мобилизации, но и почему война до сих пор не объявлена войной. И по той же причине основной посыл государства по-прежнему заключается в том, что все нормально, ничего особенного не происходит. Политика направлена на избежание любых общественных потрясений. Правящий класс признает мобилизационный потенциал эмоций.
– И все-таки может ли стыд хотя бы в перспективе стать основой антивоенного движения в России?
– Призвать общество к ответу в ситуации империалистической войны не может никто, кроме людей, обладающих высоким культурным капиталом и способностью влиять на формирование общественного мнения. А контроль над СМИ, который осуществляет современное российское руководство, препятствует возникновению широких аффективных реакций, которые это руководство не устраивали бы. Чтобы народ ужаснулся, к примеру, трагедии в "Зимней вишне", нужно было, чтобы сюжет про пожар в супермаркете Кемерова прошел по всем федеральным каналам. Без доступа к СМИ невозможна никакая массовая аффективная реакция.
Пожар в "Зимней вишне"
– Российское руководство не только контролирует СМИ, но и объявляет всех носителей альтернативного мнения предателями и иноагентами. Это тоже способ избежать аффективной реакции?
– Конечно. Мне кажется, можно говорить о попытке сформировать своего рода аффективный суверенитет. То есть сформировать ситуацию, когда в границах Российской Федерации широкие социальные аффекты вызываются только подконтрольными государству деятелями и источниками информации. Соответственно, все, кто может вызвать аффективную реакцию хоть на национальном, хоть на региональном уровне, должны быть тем или иным способом от этого государства отстранены.
Тут есть еще немаловажный момент: после нападения на Украину Запад сразу же отгородился от России. То есть долгое время значимый для очень многих в России внешний наблюдатель, перед которым может быть стыдно, всеми своими действиями показал российским гражданам, что не хочет их видеть. А когда человек не хочет вас видеть, будете ли вы стыдиться перед этим человеком? Вряд ли.
Многие люди в России, которые привыкли летать на выходные во Францию или Германию, воспринимали себя как часть европейского сообщества. А когда все связи перекрыты, о каком стыде тут можно говорить? Тут обида, тут непонимание, но не стыд. Повторю: чтобы сформировалась эмоция национального стыда, должен быть тот, перед кем стыдно. Все научные исследования подчеркивают визуальную природу этой эмоции. А если внешний наблюдатель отворачивается и закрывается от тебя, теряется символический визуальный контакт, который необходим для возникновения этой эмоции.
– Россия и сейчас не полностью изолирована, россияне продолжают бывать за границей. И многие признаются, что им неловко говорить, что они из России. Значит, многим россиянам все-таки стыдно?
– В данном случае стыд – это непроизвольная реакция. Человеку, который даже с началом полномасштабной войны вполне комфортно чувствует себя в России, которому в принципе не стыдно за действия своего государства, может стать стыдно, когда ему необходимо публично озвучить свою идентичность. А когда ты находишься в России, как и подавляющее большинство соотечественников, у которых нет даже загранпаспортов, то избежать этого аффекта довольно легко. Ты просто называешь людей, которые призывают тебя стыдиться за свою нацию, предателями и иноагентами, отказываешь им в некой символической власти – и уходишь от чувства стыда.
Чтобы успешно призвать нацию стыдиться за себя, мало обладать высоким культурным капиталом. Этот капитал должен признаваться обществом. А если его не признают, если тебя объявляют предателем, иноагентом, то мобилизационная функция стыда не может быть использована. Это чувствует и государство, поэтому оно не только контролирует СМИ, но и стремится дискредитировать людей, которые пытаются использовать формы аффективной мобилизации общества.
– Но ведь полностью перекрыть поток информации все равно не получается. Когда становится известно, что российские войска разбомбили в Украине больницу, где были онкобольные дети, это ведь все-таки должно вызвать чувство стыда у любого сколько-нибудь совестливого человека?
– У кого-то – да, у кого-то – нет. Видите ли, здесь нужно развести стыд как индивидуальную эмоцию и как эмоцию коллективную. Стыд как индивидуальная эмоция оказывает важное субъективное воздействие, но она не переходит в политическое действие.
Для того чтобы стыд перешел в политическое действие, нужна общественная структура, например партия. Любая политическая эмоция становится организующей силой только при наличии нужной структуры. Почему в Австралии стыд стал формой социальной мобилизации? Потому что там есть не только консервативная, но и лейбористская партия, которая смогла эту эмоцию инструментализировать. В Канаде тоже есть не только консерваторы, не только либералы, но и социал-демократы. Они и сыграли ключевую роль в признании исторической политики по отношению к коренным народам геноцидом. А когда нужной политической структуры в стране нет, то стыд не будет работать, потому что нет стержня, на который могли бы "намотаться" индивидуальные реакции стыда. Можно сколько угодно стыдиться у себя на кухне, но потом ты выходишь на улицу – и жизнь продолжается как обычно. И это опять-таки результат работы российского государства, которое последовательно уничтожило оппозицию.
Но отчасти, как мне кажется, это не только вина государства, но и проблема самой современной российской оппозиции. Она в значительной степени выросла справа. Это в основном либеральные структуры, которые в политическом спектре находятся либо в центре, либо справа от центра. Для них в принципе не было характерно восприятие России как империи. До начала войны с Украиной я не читал в оппозиционных СМИ никаких текстов, которые проблематизировали бы отношения России с Центральной Азией, например. Наоборот, я прочитал массу публикаций, где поддерживался "великодержавный шовинизм", как говорили при большевиках, по отношению к Центральной Азии. Идея, что Россия превосходит центральноазиатские страны так же, как Запад превосходит Россию, была довольно характерна для российского оппозиционного спектра.
А массовой левой партии – ее в России так и не возникло. Отчасти опять-таки из-за сопротивления государства. Отчасти потому, что среди тех, кто ощущал себя оппозиционно настроенным по отношению к государству, левые идеи были дискредитированы советским марксизмом-ленинизмом.
Если ты последовательно вытесняешь из политики левых, остаются только правые. А инструментализация эмоции стыда по отношению к империалистической политике государства – она в первую очередь связана с левой повесткой. Правые политические силы этим не занимаются. И это еще одна причина, почему в социальном поле Российской Федерации сейчас нет никакой массовой аффективной реакции. Стыд за нацию испытывает небольшой процент населения, на уровне статистической погрешности.
Российские релоканты в Армении
– Многие так называемые "релоканты" говорят, что они уехали из России после начала полномасштабной войны в Украине именно из-за чувства стыда…
– Правильно, но только какой процент населения уехал? Очень небольшой. Здесь мы сталкиваемся с проблемой репрезентативности нашей выборки. Релоканты – это очень узкая социальная группа. Все-таки в основной своей массе уезжали люди с высоким культурным капиталом, со знанием языков, со связями и т. д.
У большинства этих людей в России было все хорошо. Уехав, они потеряли карьеру, деньги, свои социальные сети. Они понимали, что им придется строить все с нуля, что придется жить в чужой стране на птичьих правах, где их будут попрекать их гражданством, что они никогда не будут жить с таким уровнем комфорта, как жили в России… С рациональной точки зрения релокация не имеет смысла. Но люди все равно уезжали, потому что не могли поступить иначе. Почему? Потому что это аффект. Ты не контролируешь аффект, аффект контролирует тебя. Именно поэтому все так хотят использовать его в политических целях.
Российская культура действительно отличается от французской, британской или американской культур тем, что довольно долго россиянам внушали, что они цивилизационно отстают, что они не совсем полноценные, поэтому им надо стараться брать пример с Запада, подниматься по этой условной иерархии цивилизации. И это присутствует где-то на заднем фоне у любого россиянина, даже у тех, кто сейчас отказывается стыдиться за действия своего государства. Потенциально это может стать политической мобилизующей эмоцией. Поэтому российское государство ведет такую большую работу не только по дискредитации людей и структур, которые могли бы эту эмоцию вызвать, но и пытается искоренить чувство стыда перед Западом.
Сейчас в России много говорят о том, что и европейские страны, и США вели массу завоевательных войн. Это действительно так. Практически у каждой западной страны руки в крови не то что по локоть, а по плечи. Это не открытие, а банальное историческое просвещение. Его истинная цель – разрушить идею о том, что Запад – это некий цивилизационный ориентир.
– Но зачем объяснять, что колониальные войны – это плохо, если ты сам делаешь то же самое?
– Это парадокс современного российского медийного поля: с одной стороны, страна ведет империалистическую войну, а с другой – последовательно критикует западный империализм. Работа по подобному просвещению направлена на то, чтобы дискредитировать западного наблюдателя и его мнение, ликвидировать укорененную в российском обществе эмоцию национального стыда или, по крайней мере, устранить ее мобилизующий потенциал. Хорошему россиянину в этой логике не должно быть стыдно за свою страну. Поэтому все время рассказывается, что американцы творили в Ираке, французы и англичане в своих колониях и т. д.
Обломки иракской военной техники лежат на свалке на окраине Багдада, 25 мая 2003 года. Эта техника была уничтожена во время войны за свержение Саддама Хусейна в ходе авиаударов коалиции под руководством США с использованием снарядов с обедненным ураном
– Если "значимым другим" для России всегда был Запад, а сейчас страна разворачивается на Восток, займет ли это место Китай?
– Мне кажется, нет. Сколько ни тверди из телевизора, что теперь Китай наш главный партнер, а с Западом мы вообще не будем иметь дела, ничего не изменится просто в силу того, что культура – она не определяется нынешней политической повесткой. У культуры настолько огромная инерция, она состоит из такого количества напластований, что то, что говорят по телевизору, – это лишь тоненькая пленка на поверхности этих напластований.
К тому же российской культуре присуща некая ксенофобия, некий имманентный расизм по отношению к Китаю в том числе. Причин тому много. Начать с того, что Россия как империя формировалась в то время, когда Китай распадался, и были объективные основания для ощущения своего превосходства. Плюс тот факт, что дружественные отношения с Китаем возникли совсем недавно. Значительную часть времени он воспринимался как соперник. Причем не как равный себе соперник, а как более отсталый цивилизационно. И даже сейчас, когда Китай объявили другом России, в российской культуре нет ощущения цивилизационного превосходства Китая. В отличие от Запада, пиетет перед которым формировался очень долго.
Главы России и Китая В. Путин и Си Цзиньпин, Москва, март 2023-го
– Когда война закончится, будем ли мы проходить тот же путь, что Германия, осознавшая в конце концов свои преступления?
– Из исторических исследований мы знаем, что культура вины в Германии формируется только к 1970-м годам. То есть поколение немцев, ответственных за войну и Холокост, не стыдились того, что сделали. Да, им могло становиться стыдно, когда их сгоняли в бывшие концлагеря и заставляли смотреть на эксгумацию останков жертв, но этот стыд быстро сходил на нет. И про стыд за преступления фашистской Германии мы ничего не слышим до конца 1960-х годов. Он появляется лишь с поколением детей, которые начинают задавать родителям вопросы и получают ответы, которые им не нравятся. И вот тогда возникает культура вины. Не столько стыда, сколько вины, это немного другой аффект.
Канцлер Западной Германии Вилли Брандт преклоняет колени перед памятником Героям гетто в Варшаве, 6 декабря 1970 года
– Но опять-таки вина возникает только после того, как из власти уходят консервативные силы и приходит левое, социал-демократическое правительство. Когда канцлер Вилли Брандт едет в Варшаву и становится на колени перед памятником жертвам восстания в варшавском гетто. До этого христианские демократы все послевоенное время отказывались, например, признавать Германию в ее нынешних границах и говорили о возврате утраченных территорий. Это был неприкрытый реваншизм. То есть чтобы вина превратилась в Германии в культурный феномен, потребовались: а) новое поколение немцев и б) левая политическая структура у власти.
– Получается, что в России будущего должны усилиться левые настроения, чтобы общество испытало, наконец, стыд за все, что происходит сейчас, и избежало очередного ресентимента?
– Если говорить об условном будущем, где появятся условия для того, чтобы исторический опыт империи оказался переработан в какой-то конструктивный аффект, то это будет скорее вина, а не стыд. Возьмем такой пример. Когда большевики утвердились у власти, лет 10–15 продолжалась попытка радикального переосмысления имперской истории. Тогда впервые правящая партия признала, что вся история страны до 1917 года была историей колониализма и массовых преступлений по отношению к коренным народам. Но когда мы говорим про прошлые преступления перед колониями – это вина, а не стыд. Стыд все-таки предполагает непосредственный контакт с тем, чего мы стыдимся.
Честно говоря, мне трудно представить ситуацию, когда появление такой политической эмоции в России вообще будет возможно. Я могу представить признание вины и ответственности, но появление стыда на национальном уровне… Не вижу к этому никаких предпосылок. Потому что нет никакой политической работы по формированию этой эмоции.
В истории, насколько мне известно, нет ни одного примера, когда национальный стыд со стороны империи по отношению к своим колониям приводил к тому, что люди вдруг начинали стыдиться своего имперского опыта. Ну, вот нет такого. Португальцы старшего поколения до сих пор считают, что зря они ушли из Мозамбика – при них был порядок, а потом все развалилось. Многие российские интеллигенты так же говорят о странах Центральной Азии: пока был СССР, все было хорошо, а потом наступил хаос. И это говорят люди, которые обладают высоким культурным капиталом. Так о какой инструментализации стыда можно говорить, когда в российском интеллектуальном сообществе до сих пор не изжит структурный расизм? Для начала стоит решить хотя бы эту проблему.