11 декабря исполняется 30 лет с официального дня начала первой российско-чеченской войны. По разным оценкам, в результате боев и постоянных обстрелов со стороны российской армии в республике погибли от 30 до 40 тысяч мирных жителей, но точное число жертв неизвестно до сих пор. Как и ущерб, нанесенный инфраструктуре.
Кому была выгодна война, по какой причине женщины жалели, а дети издевались над российскими военными и почему вот уже 30 лет Новый год для многих чеченцев не праздник, рассказал известный историк, ведущий подкаста "Хроника Кавказа", бывший пресс-секретарь президента Ичкерии Аслана Масхадова и представитель республики в России Майрбек Вачагаев.
Майрбек Вачагаев после назначения генеральным представителем Чеченской Республики Ичкерия в РФ. Июль 1999 года
– Почему официально днем начала первой войны в Чечне считается 11 декабря 1994 года? Столкновения ведь были и до этого.
– Действительно, определить день начала войны всегда было проблемой, потому что самолеты уже бомбили республику, были первые жертвы, так называемая оппозиция президенту Ичкерии Джохару Дудаеву уже пыталась войти в Грозный. Позже выяснилось, что там практически нет оппозиции, но есть обученные в российских военных частях наемники. То есть это уже не был мирный период, но до последнего люди надеялись, что все-таки не будет именно ввода войск.
Однако с 9 на 10 декабря 1994 года президент России Борис Ельцин объявил, что надо восстановить конституционный порядок, как он выражался, на территории Чеченской Республики Ичкерия. 11 декабря Москва дала приказ, и с разных сторон – Кизляра, Моздока, Назрани и Хасавюрта – в Чечню начали входить вооруженные силы. Это и стало для Кремля официальным началом войны.
– Этот первый официальный день войны – каким он был для вас?
– Мне кажется, тогда все население республики пыталось услышать что-то на волнах Радио Свобода и "Голоса Америки": таким станциям, как "Маяк", уже мало кто доверял. И все надеялись, что мир остановит Россию.
Но, как только федеральная армия начала входить в республику – об этом узнали все буквально за час-два даже в горных районах, – мы поняли, что Москва идет до конца в своих планах, хочет взять под контроль республику и отстранить от власти Джохара Дудаева. В Ингушетии колонна не продвинулась: вдруг выяснилось, что люди могут остановить военную колонну. То же самое произошло в хасавюртовском направлении. Это стало для нас надеждой.
– А как именно вы узнали, что началась война?
– Я был в Чечне, приехал домой накануне из Москвы, где учился в аспирантуре. В тот день я слушал маленький транзисторный радиоприемник, он очень плохо работал, и нужно было еще умудриться поймать [волну]. Я услышал сообщения корреспондентов Радио Свобода, которые уже находились в Чечне вместе с этой российской колонной. То есть история творилась в онлайн-режиме.
– Помните свою реакцию?
– Это было непонимание. Настроение было подавленное, я не понимал, как объяснить, что российская армия идет убивать меня, мою семью, мое село, мою республику. Я не понимал, как дальше быть. Было понятно, что армия не остановится, но все равно была надежда: а вдруг в последний момент президент России передумает?
Грозный. Январь 1996 года
– В 1994 году вы готовились к защите диссертации в Москве, но приняли решение остаться в Чечне. Почему?
– На постоянной основе я вернулся после 26 ноября 1994 года (в этот день российские спецслужбы под видом оппозиции предприняли неудачную попытку взять Грозный и свергнуть Дудаева. – Прим.). Тогда было убито порядка четырех человек – среди них был и мой родственник. По этой причине я вернулся и уже не собирался уезжать, потому что было понятно, что все идет к войне, как бы мы ни надеялись.
Тут было не до диссертации, ее мне даже не удалось выставить на защиту. На фоне того, что происходило в Чечне, директор [Института российской истории РАН] Анатолий Новосельцев, очень известный кавказовед, заявил моей руководительнице, что было бы самоубийством выставлять меня на защиту. Тем более моя диссертация была о Кавказской войне. Моя руководительница Диляра Ибрагимовна [Исмаил-Заде] – невероятный человек. Я никогда не забуду ее крик в коридоре, свидетелем которого были десятки ученых. Директору института и своему давнему другу она кричала: "Ты трус! Ты ничтожество! Как ты смеешь такое говорить?! Я вообще не буду с тобой разговаривать! Я тебя не знаю!" Так из-за отмены моей защиты она поссорилась с другом, которого знала десятки лет.
– Вы надеялись повлиять как-то на события, находясь в республике?
– Нет, повлиять было совершенно невозможно, но помочь, если нужно, семье, родным. А так я был никто, я был просто аспирантом Института российской истории.
– По вашим наблюдениям, кто были те люди, которые пошли воевать в Чечню со стороны федерации? Похожи эти люди на тех, кто сейчас воюет против Украины?
– Я думаю, что армия, которая пришла в Чеченскую Республику Ичкерия в 1994 году, была еще советского типа. Это были призванные в армию люди 18–19 лет, которые не знали, почему они должны стрелять по мирным людям, не понимали смысла ввода войск.
Российский солдат в Чечне. 4 апреля 1995 года
Местное население жалело этих солдат, потому что настолько те выглядели жалкими, что люди, проезжая через блокпост, давали им сигареты, хлеб, фрукты. И, честно говоря, меня это бесило. Я всегда говорил: "Зачем вы это делаете? Эти люди пришли убивать вас. И будут убивать, выполнят приказ". Мне отвечали: "Ну, посмотри, как можно этого человека оставить, он весь в грязи". Ну да, выглядит жалко, но он с оружием, готовым выстрелить. Но люди все равно помогали до последнего, особенно женщины.
Думаю, что эти солдаты, которые столкнулись с критикой войны в Чечне по всей России, понимали, что они неправы. То, чего мы не видим сегодня в Украине. И сегодняшние военные, которые сами подписывают контракты на убийство людей, – таких не было в первой войне в Чечне. Контрактники были – может, сотни, но не тысячи.
Мы столкнулись с организованной армией, которая по тем временам еще придерживалась каких-то уставов, считалась тем, что говорил Красный Крест, – их можно было как-то пристыдить. Разве сегодня это возможно? Я думаю, что нет.
– Кто были те люди, которые защищали Чечню, уходили в ополчение?
– Совершенно невероятная категория людей, которыми я восторгаюсь по сегодняшний день. В жизни они были неприметными, нигде не выделялись, но первыми встали на защиту республики, первыми погибали. К сожалению, имена многих мы не знаем по сегодняшний день.
Ополченцы в Чечне. 11 декабря 1994 года
– В вашем недавнем интервью с предпринимателем и политиком Константином Боровым, который во время войны пытался наладить разговор между Ельциным и Дудаевым, он утверждал, что спецслужбы и помощники президента не давали связаться с президентом и мешали всячески переговорам. Действительно ли это так?
– Я думаю, что какое-то время Ельцин был уверен, что армия сметет всю Чечню, и ему, наверно, не хотелось вообще вести переговоры. Поэтому я думаю, что дело не в спецслужбах, а в самом Ельцине. Попытки списать все на спецслужбы кажутся мне оправданием президента.
После войны, когда мы встречались с [экс-премьером Великобритании] Маргарет Тэтчер (речь идет о приезде президента Ичкерии Аслана Масхадова в Лондон в 1998 году. – Прим.), она рассказала, что как-то попросила своего советника принести карту, чтобы понять, где та самая Чечня. Она не могла ее найти, потому что республика даже своим названием на эту карту не помещалась. И тогда ее советник, не говоря ни слова, протянул ей лупу. Тэтчер отбросила ее и заявила, что никакой второй армии мира с сегодняшнего дня не существует.
– Кому эта война могла быть выгодна?
– Только политикам, которые не были готовы и по сегодняшний день не готовы обсуждать, что кто-то может не хотеть жить в составе Российской Федерации, чуть раньше – Советского Союза. Они считали, что обратного пути ни для кого нет, дорога на выход из России закрыта навечно.
Эти политики были уверены, что с войной в Чечне все сепаратистские движения, как они их называли, в Татарстане, Башкортостане отзовут требования по расширению своих прав. Но в итоге Москва увидела, что регионы могут оказать сопротивление.
Новый год – это день штурма, который обернулся невероятным количеством жертв
– Что должно поменяться в Кремле, чтобы власти смогли признавать ошибки?
– Исторически так сложилось, что в Российской империи, потом уже в Советском Союзе и сегодня в Российской Федерации нет культуры извинения. Например, каждый новый президент Франции в течение первого месяца после вступления в должность должен извиниться за колониальную историю. Примерно то же самое, что и Россия совершила в Чечне, может, даже больше совершила французская армия в Алжире. Так же и Германия извиняется за Холокост.
Это нормальная культура общения. Когда ты признаешь свои ошибки в истории, ты не унижаешься, наоборот, становишься более сильным. Тебя начинают уважать, с тобой начинают считаться. Москва этого избегает. Там почему-то считают, что если извиниться за то, что происходило, то Москва потеряет свою значимость.
Пока в Кремле не осознают, что ничего оскорбительного нет в признании своих ошибок в отношении многих завоеванных народов, ничего не изменится. Просто признайте это, не заставляйте историков писать, что эти народы сами просились в состав России. Не унижайте этот народ постоянным обманом. Но я думаю, что Москва еще долго не будет к этому готова.
– Штурм Грозного 31 декабря тоже стал неожиданностью для республики?
– Сам штурм трудно назвать неожиданностью, скорее, тот накал, ту силу, которая была брошена на Грозный. Я жил в 39 километрах от столицы, мы слышали взрывы так, будто это происходило в соседнем дворе. Слишком это было мощное наступление, чтобы оправдать этот приказ и обрадовать двух человек в верхушке российской власти: президента Ельцина и министра обороны РФ Павла Грачева к его дню рождения.
Из всей войны, наверное, все-таки штурм Грозного – самый жестокий день, когда погибло очень много людей. Точного числа жертв нет – их никто не считал. После войны, когда мы разбирали многоэтажные дома и находили очередные кости людей, укрывшихся в подвалах, у нас не было никаких возможностей определить, кто это. Их хоронили в братской могиле.
Погибло очень много русских и украинцев, потому что им некуда было бежать из Грозного. Чеченцы в большинстве своем уезжали в родовые села, а им куда было деваться? Они, конечно же, первым делом бежали в эти подвалы, и там их настигала смерть. Например, в подвал 16-этажного дома, который был построен одним из последних в Грозном еще в советское время. Он просто лег плашмя. Там не было возможности вообще что-либо разгребать, это была могила. Сразу заживо похоронили десятки, десятки людей.
Этот ужас 31 декабря и сейчас заставляет многих чеченцев думать не о праздновании Нового года. Это день воспоминаний штурма, который обернулся просто невероятным количеством трагических смертей.
Грозный. 25 января 1995 года
– Помните тот вечер в 1994 году? Как вы его провели?
– Да, я был у себя дома. Конечно, хотелось провести вечер как новогодний, но я слышал, что творится в Грозном, понимал, что там умирают люди. Для меня этот день тоже стал трагедией, поэтому я больше не праздную Новый год.
– Как война вообще отразилась на вас? Вы рефлексировали, думали об этом?
– Все менялось очень быстро. Сначала для меня, например, было дико, когда я невольно радовался, что ракеты от пикетирующих самолетов попали не в тебя, а чуть дальше. Чуть дальше – это значит в твоих соседей и родных. Ужасный был звук летящего танкового или артиллерийского снаряда, он прекращался только со взрывом. Если ты услышал взрыв, значит, снаряд в тебя не попал. И это ожидание, эти доли секунд заставляют тебя думать, что жизнь вообще ничего не стоит. Ты на нее совсем по-другому смотришь, невольно становишься взрослым сразу. Я уже тогда не был маленьким, конечно, но война даже детей взрослыми сделала.
Меня поразила картина с проездом российской колонны в Шатое – дети, которым было от четырех до семи лет, садились на заборчик вдоль дороги и показывали военным средний палец. Они уже не боялись армии, дети понимали, что это враг и этот враг недостоин. В целом в Чечне тогда уже доминировала мысль, что российская армия не столько ужасная, сколько жалкая. И это тоже очень сильно влияет на психику: тебе кажется, что не все так страшно, как со стороны. Война становится обыденностью.
Дети в Чечне
– Происходящее сейчас в Украине – это то же самое, что было в Чечне?
– Нет, я бы так не сказал. Война в Украине более масштабная, с применением совершенно нового оружия, но это отдельное государство, у них своя армия, их поддерживает мир. А с чем столкнулись чеченцы? Их бросили на произвол судьбы – никто, ни одна страна не выступила в защиту.
Говорили только: "Россия, вы там ведете военные действия, но давайте по правилам все это делать". То есть убивайте, но по правилам. Никто не интересовался, что происходит с народом. А люди умирали после двух войн больше, чем во время них: когда приходило успокоение, выявлялись болезни нервов, сердца. Лег человек и не проснулся.
На Чечне, в общем-то, российская армия готовилась к войне в Украине. С тех пор она знает, как воевать в городах.
***
Первая война в Чечне закончилась 31 августа 1996 года подписанием Хасавюртовских соглашений о прекращении боевых действий. Через три с половиной года договоренности были нарушены: в декабре 1999 года федеральные войска снова вошли в Чечню.
Больше об этих и других событиях, которые произошли на Северном Кавказе 30 лет назад и влияют на нас до сих пор, вы можете найти в специальном проекте "Кавказ: конфликты" на главной странице нашего сайта.